За окном озабоченно стояло пасмурное осенне утро.
В лаборатории, несмотря на значительную ее заполненность, стояла угрюмая тишина.
Фэйт молчал вызывающе и презрительно.
Начальник молчал сосредоточенно и строго.
Григорич молчал незатейливо и чтобы некоторое время казаться умным.
Лаборанты молчали независимо, но одобрительно.
Звучала негромкая, но надоедливая музыка.
Периодически заходили люди со своими и чужими проблемами. Уходили подавленными, поддаваясь всеобщему настроению.
Изредка разгорались словесные перепалки.Фэйт робко осмеливался протестовать, но ему практически не давали раскрыть рта. Дело дошло до того, что его заставляли отказаться от его излюбленных выражений, хотя ничего крамольного в них не содержалось.
"Цензоры поганые" - думал в такие моменты Фэйт, - "вот как они относятся к правде".
- Слово "поганый", - сказал он, - означает "языческий".
На Фэйта посмотрели.
Фэйт несмело вышел в неизвестном направлении. Тишина продолжала властвовать в лаборатории.
- Не в лаборатории, а в управлении, - сказал вдруг начальник тоном, не допускающим возражений.
Григорич вздрогнул. Зазвучала музыка тюркского произношения.
Фэйт несмело вошел вновь, неумело стараясь не попадать в такт.
Начальник ошарашил его парой вопросов. Фэйт запомнил только первый, но сказал "щас" и сел за свою машину. Григорич расказал очередное свое воспоминание с явным намеком на Фэйта.
Снова наступила тишина, если не считать негромкой музыки тюркского происхождения.
Шли томительные секунды понедельника. Фэйт вскочил и пошел за ними, но негромкий оклик начальника заставил его бросить это безнадежное занятие и остановиться. Поток секунд тут же сбил его с ног и протоптался по нему, пока он, наконец, не сообразил откатиться в сторону.
- Фэйт, что с тобой? - спросил начальник, не отрывая глаз от клавиатуры.
- Попал в струю, - сказал Фэйт тяжело поднимаясь, но ему, как всегда не поверили.
Начальник вышел, бесцеремонно пройдя сквозь поток секунд, почтительно расттупившихся перед ним.
Григорич, который украдкой наблюдал за этим, тихонько улыбался, хотя и сам побаивался этих юрких отпрысков времени. Всю жизнь он посвятил доказательству того, что времени нет, это фикция, такая же как и деньги, а на тебе - жизнь прожита зря. Впрочем, об этом он нисколько не жалел, так как тут же придумал афоризм, что лучше прожить жизнь зря, чем вслепую.
- Фэйт, - сказал он, - а ты время уже видишь, или пока еще только пространство?
Фэйт многозначительно помолчал в пустоту и сказал, серьезен как никогда:
- Жизнь - это и есть борьба времени с пространством. Мы - плоды этой борьбы.
- Скорее, мы - поле битвы, - не согласился Григорич, и время стерло улыбку с его лица, оставив легкую небритость вокруг сомкнутых губ.
Фэйт вскочил и нервно зашагал, жестикулируя.
- А как объяснить тот факт, что мы появились уже когда время давно текло, огибая землю против часовой стрелки? - задыхаясь говорил он и румянец сползал с его лица, заливая его бледностью. - Как объяснить тот факт, что и пространство и время существуют и борются после того, как люди уже покидают сей бренный мир?!
Несмотря на то, что перешедший на высокий слог Фэйт был отчасти прав, Григорич многозначительно промолчал - взгляды его были давно известны, а время его еще не пришло.
Вошел начальник, следом за которым шествовало несколько крепких мужчин в белых халатах с носилками.
Григорич с ухмылкой смотрел, как едва заметные мгновения умертвляют клетки их кожи, превращая их в безжизненный, но так необходимый человеку эпидермис.
Фэйт, остановившийся с занесенной для следущего шага ногой уже видел, что этих людей уже практически нет.
Время пришло, подумал Григорич и негромко сказал:
- А что это за шаги, там, на лестнице?
- А это нас арестовывать идут, - паясничая, ответил Фэйт и, на ходу превращаясь в жирного облезлого кота, растворился в воздухе.
Григорич же, ссутулясь встал, и сказал, опуская взор долу:
- Вяжите меня, это я рельсу отворотил...