"Вот, все здороваются со мной, - подумал начальник, настигнутый крепким рукопожатием очередного встреченного высокопоставленного сотрудника, - и не подозревают даже, какая я сволочь". Ему еще несколько лиц приветливо улыбнулись, пока он шел к лаборатории, впрочем, последних из них он уже и не замечал, глубоко погрязший в собственных мыслях. "Обидеть Фэйта! - отчаянно сверлила голову мысль, причиняя какую-то нематериалистическую боль, - обидеть Фэйта! Вместо того, чтобы помочь этому больному, нелепому человека, я подло оскорбил его! Нет, немедленно все удалить и извиниться!".

Приняв это волевое решение, начальник немного успокоился и перестал бормотать что-то себе под нос и цеплять едва успевающих отскочить прохожих нервно размахивающимися руками, которые, казалось бы, жили в этот момент своей, отдельной от организма жизнью, недоумевая, зачем они связаны с ним нерасторжимыми узами всю жизнь. Так недоумевает женщина, после скандала с мужем причитающая: "Кому я отдала восемнадцать лет своей жизни!!!". Руки причитать не могли, так и смирились под волю овладевшего, наконец-то, ими, и собой, начальника. Впрочем, как это часто бывает с мнительными людьми, начальнику пришла в голову очередная пессимистическая мысль.

"Ну, удалю я, извинюсь. А психические последствия? Фэйт очень, очень раним, стрессы, накапливаясь, могут дать такой эффект...". И он представил себя, стоящего на пороге палаты, с цветами и фруктами в одной руке и книжкой "Солярис для не чайников" в другой, а в метре от себя Фэйта в смирительной рубашке, бешенно вращающего желтками глаз и издающего нечленораздельное мычание. А главное - струйка слюны...

Начальника передернуло. "Надо посоветоваться с Григоричем" - подумал он. Конечно, толкового он ничего не скажет, но может расскажет какую историю про Достоевского или Толстого, да и вообще, всегда успокаиваешься, пообщавшись с человеком, который тебя глупее.

Порешив на том, начальник решительно толкнул дверь лаборатории, достал ключ, чтоб открыть ее, обнаружил, что она открыта, потянул ее на себя и вошел в шумный полусумрак.

В шумном полусумраке, впрочем, освещенном четырьмя лампами дневного света, сидел Фэйт, за своим столом, и не обращал внимания на окружающую действительность. В противоположном углу Григорич пытался сконцентрироваться на работе, и не уснуть при этом. Лаборантов не было. Оценив обстановку, начальник уверенно шмыгнул на свое место, стараясь не показаться взволнованным.

- Надо сходить чаю попить на кафедре, - сказал немедленно Григорич, подумав, что будучи более сытым он сможет сконцентрироваться.
- Надо, - согласился начальник. - Но попозже.
И принялся удалять свои творения, в которых он изобразил Фэйта человеком язвительным, скептичным, психически неуравновешенным, одиноким и крайне недружелюбным. Но тут заартачилась мышь. Она то работала, то не работала. Начальник несколько раз выругался, но не помогло. Тогда он выругался еще несколько раз. Фэйт вышел. Григорич быстро застрочил своим неслепым трехпальцевым методом с нерегулярным подключением остальных пальцев. Было душно. Где-то в другом полушарии бушевала гроза.

Борьба с мышью окончилась внезапно. Но удалять свои творения сил уже не было. Да и что в них такого, оскорбительного? Тот же Григорич выставлен в них последним идиотом (имеется в виду медицинский термин) и тунеядцем. И ничего, не обижается. Впрочем, может он не понял, что там написано?

- Ты-то там обидного ничего не усмотрел? - спросил начальник, внося диссонанс в шумные клавишные поддробки Григорича.
- Вранье там все, - сказал Григорич. - Не соответствует истине. Я ж давно не играю в Анрыл Турнаминт.
- Ну дык играл же. - возразил начальник.
- Ну дык и напишите в конце - тыща девятсот восемсь девятый год.
- А про гору? - сприл начальник, немного помедлив, - Не обидно?
- Откуда Вы знали, что я альпинист? - спросил Григорич. - Восемнадцать восхождений. Однажды я такого козла загнал на вершину...
И пустился в путанные и неинтересные воспоминания про свою босоногую молодость. В ней он поймал суслика на капкан, рабил двести тридцать четыре стеклянных емкости из рогатки, и потерял в лесу двухстволку двенадцатого калибра с горизонтальным расположением стволов, почему и считал себя заправским охотником.

Когда он через пятнадцать минут остановился, сменив шестую тему и тщетно пытаясь вспомнить, с чего начинал, начальник спросил про сокровенное:
- Интересно, как Гоголь решился свою книгу уничтожить? Этож каое надо иметь самообладание?
- Самообладание надо иметь, чтоб опубликовать такое, - сказал Григорич. - Реализация оказалась очень неудачной, при том, что сюжет - великолепный. Там, в конце еще генерал-губернатор пишет царю запрос на разрешение выпороть всю губернию. Ну, это, собственно, не важно, главное - не удалось на достаточно хорошем уровне это все описать. Получилось что-то вроде паршивой экранизации прекрасного произведения. А вот Достоевский так все книги писал, напишет - сожжет, некоторые с третьей попытки только удавались. Это ж прекрасный метод - сначала пишешь, потом читаешь, отмечаешь слабые места, недоработки, причем, глобального характера, а потом - все заново. Главное, не исправлять, а именно переписывать с нуля.

Проявив эрудированность и некоторое знание классиков, Григорич самоудовлетворенно затих. Начальника же осенило. Наметив программу действий он сосредоточенно принялся ее выполнять. Скопировал все свои произведения на самый никчемный и глючный компьютер. Убедился, что копий нигде не осталось. Отправился в помещение, где стоял этот компьютер в ряду еще трех десятков таких же. Закрылся. Достал зажигалку. Вздохнул. Поджог.